Истоки женофобии у Чехова

В центре внимания литературоведа Михаила Золотоносова в его книге «Другой Чехов: По ту сторону принципа женофобии» («Ладомир», 2007) – жизнь и творчество Антона Чехова. Гиперсексуальный с гимназических лет, Чехов оказывается осознанно женофобичным. Целью его является разумная экономия либидо, и в результате, несмотря на обилие связей едва ли не со всеми женщинами, с которыми он знакомился, возникает нарциссическая фиксация и страх постоянных сексуальных отношений, длительных привязанностей, семейной жизни, которая может забрать энергию, необходимую для творчества. Второго такого разрушителя образа семьи в русской литературе нет.

«Первый» Чехов известен хорошо. Гениальный русский писатель-реалист, драматург-реформатор, принадлежавший к кругу авторов европейской новой драмы, борец с пошлостью, «интеллигент в пенсне», постулировавший, что в человеке всё должно быть прекрасно. Но под вполне благопристойной маской можно обнаружить и «другого Чехова», с другим характером, с другими литературными (и нелитературными, например медицинским) контекстами и подтекстами.

Российскому обществу в ХХ веке требовался писатель с личностью «интеллигента в пенсне», идеализированного «Друга женщин», изящного во всех проявлениях своих чувств, лишённого «брутальных» мужских качеств, агрессивности и «физиологического аппетита» (то есть почти асексуального), обаятельного, скромного, беззлобного, милого. И именно Чехову после смерти было суждено эту маску носить, эту социальную роль (мало соответствовавшую его природным качествам) играть, потому что именно в нём, созданном заново и идеальном, «Россия полюбила себя».

1930 году в издательстве «Academia» вышла книга «Чехов и его среда». Не лишена смысла и инверсия: среда и её Чехов. Следствием превращения нашего героя в «мужчину-мечту», очищенного от всего низкого и пошлого (в советское время в кругах нонконформистски настроенной интеллигенции высоко ценилась ещё и демонстративная аполитичность Чехова), стал коллективный заговор по неусыпной охране его репутации, действовавший целый век среди мемуаристов, публикаторов и интерпретаторов. Активно работала литературная «полиция нравов»: безжалостно сжигались эпистолярии, из писем Антона Павловича его сестра Мария изымала как отдельные слова, так и целые абзацы; тех, кто вспоминал о Чехове «неправильно» (Н.М. Ежов, брат А.П. Чехова), подвергали остракизму, компрометировали, наказывали неперепечатыванием.

Если же всё табуированное и отброшенное разблокировать и снова собрать, под маской обнаружится «другой Чехов», другой человек и отчасти другой писатель. В рассказе Чехова «Произведение искусства» (1886) упомянут «дебош» – сексуальные безумства, которые устроят бронзовые женщины с канделябрами, если вдруг оживут. Безумств хочется постоянно и самому автору. С первого курса университета, с первых шагов мужской жизни Антон Чехов приучал себя обращаться с женщинами как селадон, который вправе рассчитывать на успех и имеет его. Студент-медик Чехов – знаток женских внутренностей и любитель женского тела, изголодавшийся посетитель публичных домов Соболева переулка и иных веселых мест.

Знакомство практически с любой женщиной завершается для Чехова, каждую понравившуюся удается «Тарарахнуть» (термин Чехова из письма 1883 года). Великим писателем, разоблачителем мещанской психологии и национальным символом интеллигентности он станет потом, а пока в каждой женщине он видит «гетеру» и желает ею обладать.

Мария Павловна Чехова на склоне лет вдруг припомнила (наверняка в надежде на то, что это никогда не будет опубликовано) несколько экзотических подробностей, касавшихся посещения Антоном «Salon de Varietes», отнеся эти эпизоды к 1879-1882 годам: «Антон Павлович купил в буфете большого омара и прицепил его к лацкану вместо цветка. Обступившим его девушкам он говорил, что этот омар сделан из коралла. В ложе он посадил к себе на колени девицу и громко говорил ей: «Пусть весь свет видит, моя дорогая, как я тебя люблю».

Скоро его безумства начинают пугать. В эротической фантазии Чехова об оживших женщинах с канделябра, отчасти напоминающей об «Илльской Венере» П. Мериме, проявился страх писателя перед чрезмерной, неконтролируемой растратой жизненной энергии, на которую провоцирует женщина. Энергия эта – одна и та же по своему качеству для всех психических механизмов, на ней работающих, – черпается из общего резервуара, в котором её количество не бесконечно. Одна из форм утраты этой витальной энергии именуется «половое истощение», это модный и самый тревожащий образ мужской буржуазной культуры XIX века, генетически связанный с протестантской этикой. Поэтому в представлении Чехова образ «гетеры» трансформируется в образ «опасной женщины», одним своим существованием непрестанно напоминающей о необходимости предотвращения полового истощения, об экономии либидо, в результате порождая женофобию.

Тема «опасной женщины» находит затем опору, с одной стороны, в чеховекой эдипальности, с другой – в захер-мазоховских литературных кодах, которые Чехов использует при создании собственных текстов. Так на основе буржуазной «философии пола» складывается «другой Чехов».

В 1883 году в одном из мартовских номеров «Осколков» появился рисунок, тему для которого предложил Aнтоша Чехонте. Рисунок изображал роскошную даму, сидящую в театральной ложе с оголенными плечами и грудью, в окружении пяти мужчин, один из которых говорит ей: «У вас страшное декольтэ! И вам не стыдно в таком костюме в нашем обществе?» Дама отвечает: «Нисколько! Римлянки не стыдились раздеваться и даже купаться при рабах. Я подражаю римским матронам».

Вывод: женская нагота делает рабом, а это опасно, потому что секс и доставляемое им наслаждение, конечно, незаменимы и представляют самостоятельную ценность, но всё равно меньшую, чем успех в творчестве, в карьере, то есть слава и деньги. Следовательно, энергию надо экономить, не тратить рефлекторно и бездумно, подчиняясь вожделению, внушаемому женщинами. Такова разумная экономика секса (основанная на экономии либидо) и глубинная причина женофобии, которая у Чехова проявляется прежде всего в кратковременности контактов с женщинами.

Отсюда же и страх 25-летнего Антона Павловича перед женитьбой, который для молодого рационалиста, мечтающего о славе, абсолютно логичен. Мечты Чехова о славе тоже буржуазны, тоже основаны на «протестантской этике»: в отличие от романтического гения, которому всё дано от природы в виде «духовного сюрприза» и творения которого изначально гениальны и признаны таковыми публикой, слава «протестантского» типа достигается следованием Beruf (призвание, на котором основана длительная деятельность человека, являющаяся источником дохода) и постоянным литературным трудом, заставляющим экономно расходовать энергию на иные цели.

Предложение 26-летний Антон сделал еврейской барышне Дуне (Евдокии) Эфрос, причём прямо на улице, пока провожал её до дому. Свадьба, однако, не состоялась, отношения прервались, но через девять месяцев появился плод знакомства – рассказ «Тина» о демонической еврейке Сусанне Моисеевне Рагштейн. Насыщенная антисемитским духом история, суть которой Н.М.Ежов уже после смерти Чехова (и после того, как субкультура русского антисемитизма пережила бурный рост) изложил совсем просто: «Жидовка завлекает и обирает православных молодых людей». В сущности, это вполне верный пересказ.

По мнению Е.Толстой, свадьбе Чехова помешали как антисемитизм несостоявшегося жениха, так и агрессивный характер самой Дуни, её строптивость и «еврейская заносчивость». Однако главный вопрос: «почему Чехов так душой Эфрос возненавидел?» остался неразрешённым.

«Если Эфрос была действительно таким чудовищем, как описанная Чеховым женщина, почему он её любил, почему он в течение ещё по крайней мере полугода всё-таки надежду на этот брак не оставлял?» (Толстая). Исследовательница восприняла и истолковала всю историю чересчур в «национальном» ключе. Наиболее вероятной же причиной разрыва представляется негативная реакция писателя не на национальность Дуни Эфрос и вытекающие отсюда страхи перед «страстностью» и сексуальной активностью молодой женщины. За этими свойствами доктор Чехов мог диагностировать – в соответствии с обычаями времени, с распространёнными тогда рациональными предрассудками – намёки если не на нимфоманию, то уж точно на стремление и способность Дуни подчинять женской власти.

Реакция на всё это скорее всего и отразилась в форме женофобии в «Тине», а потому речь должна идти не столько об антисемитизме, сколько о страхе, внушаемом страстной женщиной, рядом с которой мужчина ощущает себя в «подчинении», в потенциальном «рабстве» (тем более, что речь идет о еврейке: они считались «горячими», это был национальный признак, хотя и может (как в случае с Чеховым) одновременно испытывать к ней вожделение).

В конце XIX века от нимфоманок принято остерегать, это распространенное рациональное предубеждение. Сексологические теории той эпохи в большинстве своём основаны на страхах и предрассудках. Следствием понимания женского оргазма как патологии, а активности женщины – как опасного, патологичного и неприличного поведения, чреватого истерией, бешенством и «зверством», и стали скорее всего антипатия и страх, которые «Младому Чехову» внушила горячая Дуня Эфрос. Поэтому Сусанна описана в его рассказе «Тина» «страстной вакханкой», «дьяволицей», жалеющей о том, что родилась в женской «оболочке» и потому не имеет права на «страстность» и маскулинную активность.

А уже для усиления негативного впечатления рассказ о женском «господстве» Сусанны (за которым стояло «господство» Дуни Эфрос) преднамеренно переплетается в повествовании с осколками распространённого мифа о покорении мира евреями, о спаивании евреями русских людей (Сусанне по наследству отошёл водочный завод).

Хотя страх Чехова перед «опасными женщинами» базировался отнюдь не на их национальности, в его случае женофобия оказалась замаскированной антисемитизмом, была в него перекодирована – скорее всего в целях «адресной» мести и усиления демонизма как прототипа – Дуни Эфрос, – так и героини рассказа «Тина».

Основания для подобных эмоций у Чехова были. Известно, например, что Эфрос попыталась, хотя и в шутливой форме, обозначить свою власть над ним, в один прекрасный день надев на шею Антону красный шнур, в символике которого Е. Толстой удалось узреть «кусок красной шерсти», каким в период Первого Храма в Иом-Кипур маркировался жертвенный козёл.

Допустимо однако же предположить, что Чехов был, таким образом, отобран Дуней Эфрос как «жертвенное животное», в чём можно усмотреть не столько религиозный, сколько садо-мазохистский подтекст, включающий согласие жертвы быть убиенной. Поскольку в данном случае от символики Торы, связанной с «Козлом отпущения», очень близок путь до сюжетов Захер-Мазоха, включавших литературно оформленные обряды жертвоприношения мужчины.

С момента разрыва с Эфрос – Чехов уже стойкий женофоб и писатель с «протестантской этикой».

+++

Чехов о женщинах:

- Отечеству женщина не приносит никакой пользы. Она не ходит на войну, не переписывает бумаг, не строит железных дорог, а запирая от мужа графинчик с водкой, способствует уменьшению акцизных сборов.

- Женщина с самого сотворения мира считается существом вредным и злокачественным. Она стоит на таком низком уровне физического, нравственного и умственного развития, что судить её и зубоскалить над её недостатками считает себя вправе всякий, даже лишенный всех прав прохвост и сморкающийся в чужие платки губошлёп.

- Анатомическое строение её стоит ниже всякой критики. Когда какой-нибудь солидный отец семейства видит изображение женщины «о натюрель», то всегда брезгливо морщится и сплёвывает в сторону. Иметь подобные изображения на виду, а не в столе или у себя в кармане, считается моветонством. Мужчина гораздо красивее женщины. Как бы он ни был жилист, волосат и угреват, как бы ни был красен его нос и узок лоб, он всегда снисходительно смотрит на женскую красоту и женится не иначе, как после строгого выбора. Нет того Квазимодо, который не был бы глубоко убеждён, что парой ему может быть только красивая женщина.

- Женщина лукава, болтлива, суетна, лжива, лицемерна, корыстолюбива, бездарна, легкомысленна, зла.… Только одно и симпатично в ней, а именно то, что она производит на свет таких милых, грациозных и ужасно умных душек, как мужчины… За эту добродетель простим ей все её грехи.

- Больше всего несимпатичны женщины своею несправедливостью и тем, что справедливость, кажется, органически им не свойственна. Человечество инстинктивно не подпускало их к общественной деятельности; оно, Бог даст, дойдёт до этого и умом. В крестьянской семье мужик и умён, и рассудителен, и справедлив, и богобоязлив, а баба — упаси Боже!

- Если бы с Марса свалилась глыба и убила бы весь прекрасный пол, то это было бы актом величайшей справедливости.

В мужчинах различается shape и power, т.е. форма и содержание. Когда превалирует
форма, то женщина уносит здоровье, кончается плохим, например, чахоткой. Когда
превалирует содержание, то женщина здоровье приносит. Много и щедро.