БИОГРАФИЯ ИАЭС И МОЯ (часть 3): notabler

Рассверловка схемы реактора

Эти фотографии (потрясающие, на мой взгляд) относятся к 1982 году. То есть я уже скоро-скоро перееду в Снечкус. А пока я сижу в Каунасе, в четырехкомнатной квартире папы с мамой и страдаю.

Дело в том, что нам с Мишкой нужна своя жизнь. А ее не было. Дело в том, что я убежала на Урал с целью сберечь “честь семьи”, забеременев от нелюбимого и нелюбящего мужчины, который не пожелал принимать никакого участия в судьбе будущего ребенка. А я была не в той ситуации, чтобы рисковать бесплодием и избавляться от ребенка. Да и хотела я ребенка очень. Итак, я уехала в Березники и родила. Больного ребенка. Город был нищий, очень пьющий и очень загазованный. Он долго бился за звание самого загазованого города мира, и выглядело, что добился уже. За почти год, что я там прожила, ни разу не продали ни кусочка мяса. Молоко было разведенное из порошка. Но все это меня интересовало мало, так как у меня был тугой бюджет: поделенные на 12 месяцев декретные деньги 440 рублей, из которых 70 содрала соседка за ремонт доставшейся мне комнаты в коммуналке. Так что я жила на 25 рублей в месяц, не больше. Этого хватало на картошку, чай, сахар и порошки детского питания. Много помогали люди, замечательные люди с Урала, большей частью, друзья детства – мои и родителей. По моей просьбе они не написали моим родителям и отец не знал, где я и что у меня есть ребенок. Мама знала, но отцу не говорила – боялась. Ее страх перед отцом зашкаливал. При их зарплате, которая вместе с премией превышала 600 рублей в месяц на двоих, она ни разу не прислала мне ни рубля.

Потом я планировала пойти на работу, сдав ребенка в ясли. Но очень скоро стало ясно, что этого ребенка ни в какие ясли не возьмут, и вообще он там не выживет. Так что пришлось плюнуть на семейную честь и вернуться в родительский дом, спасая жизнь сына, буквально. После возвращения отец бросил взгляд на тщедушное тельце 7-месячного не сидящего, не стоящего, не ползающего, тощего, как червяк, внука и изрек: никогда он не будет нормальным. Он был первым, кто дал правильный диагноз, врачи все еще болтали чепуху о временной задержке развития. Но только после того, как Мишка стал ходить (с 19 месяцев) он стал брать его на колени, изредка.

Там нам с сыном было не очень уютно. Мы ощущали, что безумно мешаем, путаемся под ногами, больной, слюнявый, не говорящий в 4 года Мишка не был предметом дед-бабковской гордости, как раз наоборот, напоминанием о позоре и бесчестьи. А потом мои родители поехали на Кубу. За огромные трудовые достижения ему дали командировку на Кубу, потому что за 40 с гаком лет работы он не накопил и тысячи рублей. Были такие командировки – прибарахлиться, так как при этом человек получал за рубежом часть зарплаты в валюте, а часть – в чеках Внешпосылторга, “Березки”, где можно было тогда купить все, недоступное простым смертным, в том числе вожделенный автомобиль.

По возвращении отец все это приобрел, купил участок, построил домик, стали они с мамой туда ездить, но Мишку ни разу не взяли – стеснялись его. Я работала тогда конструктором, в НИИ, зарплата была 120, из которых я платила за еду, одежду, садик для сына, остальное отдавала маме за еду, то есть возможности скопить хоть сколько не было совсем.

Но главное, пожив вдвоем два года, родители, которым уже исполнилось по 60 лет, сплотились, сдружились, поняли, как нуждаются друг в друге, и никакие дети, живущие собственными жизнями, супруга не заменят. И мы с Мишкой стали им мешать еще больше. Миша подрос, стал шкодливей, уже ходил, открывал дверцы, лазал везде, не спал в обед совсем, не хотел спать и ночью, а убавить громкость телевизора они не пытались: и слух был уже похуже, и не отдавали себе отчета, как сложно усыпить ребенка с поврежденным мозгом, которого приходилось усыплять по 4-5 часов иной раз. Было много и других неприятных моментов, и я отдавала себе отчет, насколько лучше родители относятся к “отсустствующим”, то есть живущим отдельно, детям. В данном случае – к сестре и брату, который только-только женился и отправился по месту своего первого назначения – в город Кедайняй со своим первым сыном, Денисом.

Так что я начала искать способы, как бы найти собственное жилье. Вариантов было немного. В отцовской 4-комнатной квартире было слишком много места для 4 людей. На мою просьбу выделить мне хоть какой-то уголок, разменяв квартиру, отец ответил сразу: “Я эту квартиру заработал своим горбом, и никому из вас не позволю рот на нее разевать”. Мой разинутый рот был заткнут тут навеки.

Был вариант поехать на стройку, но куда устроишься с поганым инженерным дипломом, а без корочек ПТУ с записью “штукатур” или “маляр”. Но я уже всерьез подумывала получить одну из этих дефицитнейших специальностей и выкинуть свой диплом к чертовой матери.

И тут судьба выкинула мне лотерейный билет. Однажды в газете “Комсомольская правда”, которую я покупала часто из-за того, что в ней впервые стали публиковаться стихи Вовы, я увидела объявление, что производится набор на ударную комсомольскую стройку – ИАЭС. Пришла я в горком комсомола, боясь, что мой не комсомольский возраст – 32 года – станет препятствием. Но нет, они меня приняли как дорогую бабушку из Америки, поскольку никак не могли выполнить разнарядку: из очень литовского Каунаса в очень русский Снечкус никто ехать не рвался.

Они за 3 дня меня уволили с работы, я сказала матери, что отбываю добывать жилье, приеду за сыном через пару недель (от такой радости, что я уезжаю, мама даже согласилась посидеть с Мишкой), отцу я сбрехнула, что еду в отпуск, и поехала я в Снечкус. Ну, об этом – в следующей части.